[ЗВУК] [ЗВУК] Как все в литературе с Пушкина начинается, так все в философии русской с Владимира Соловьева. Вот Владимир Соловьев еще и первый великий философ культуры. Сказать, что до него не было ничего, конечно, мы не можем, культурный дискурс острый начинается со времен Радищева и Новикова, несомненно. В пушкинские и чаадаевские времена, несомненно, тоже Россия включается и в западные споры о культуре, но и александровская эпоха присматривается и к возможностям как бы выбрать свой собственный путь. Спор славянофилов и западников как бы его немножко копирующий, а в чем-то просто аналогичный немецкой идеологии особого пути для Германии. Этот спор тоже, конечно, культурологический, культурософский. Здесь возникает довольно развернутая модель философии культуры в форме философии истории, то есть, строго говоря, перед нами историософия, но которая подразумевает и понимание того, что такое культура. Скажем, труд Хомякова, так сказать, историософский, который Гоголь насмешливо назвал «Семирамидой», но его после этого так все и называют «Семирамидой». Вот эта хомяковская «Семирамидой» – это, конечно, фантастическая философия истории, во многом выдуманная, но ведь такие и на Западе создавались в то время. Это была попытка компенсировать такой вот слепой эмпиризм какими-то смысловыми конструкциями. Как бы это у Хомякова ни получилось, но вот он мыслил в этом направлении и, если угодно, объяснял культуру столкновением каких-то больших культурных трансэтнических сил: кушитство, иранство и так далее. Тем не менее, в общем, предметность философии культуры, так как она сформировалась в XIX веке, еще не выявлена. В 70-е годы же русская мысль довольно быстро и энергично обнаруживает эту предметность. Во-первых, Владимир Соловьев [ЗВУК] политически тоже очень активный мыслитель, полемист, нередко, менявший, конечно, правда, свои идейные установки, но с 70-х годов и до конца жизни он придерживается сверхзадачи создания синтеза рационального наследия Запада с христианской культурой, восстановления, так сказать, духовно-религиозного наследия отцов. На всякий случай напомню, что в это же время создаются литературные произведения, насыщенные такой латентной культурософией Толстого позднего, Достоевского, так что среда 70-х буквально насыщена желанием понять и проинтерпретировать культуру и место в ней России: спасительное, губительное или еще какое-то. Соловьев к этническим таким интерпретациям относился резко отрицательно, идею народа, скорее, социально понимал. И поэтому его понимание культуры – это понимание, так сказать, с точки зрения большой религиозной метафизики. Культура есть история человечества, проходящая путь к богу познания и присоединения к богу. Но в ряде произведений, посвященных праву, в частности, философии и истории общества, Владимир Соловьев очень трезво прописывает, так сказать, роль рациональных институтов на этом пути. Итоговое его произведение – это «Оправдание добра». Я считаю, что это действительно синтез всего наработанного не только, между прочим, в российской философии культуры, но и всем XIX веком, синтез на религиозной основе. Как отец философии, может быть, такой самобытной русской, Соловьев был чрезвычайно влиятельным и в позитивном, и в негативном отношении как тот, с которым спорили. Синхронно в это же время появляются работы Константина Леонтьева, «Византизм и славянство» в 75-м году появляется. Работа, которая настоящую философию культуры предлагает, напоминающую чем-то Ницше, его называли русским Ницше иногда, а именно тем, что в основу объяснения культуры ставится эстетическое начало. Смысл культуры – эстетическое оформление жизненных импульсов. Ну, в чем-то он предвосхищает Шпенглера, показывая такой неуклонный и в то же время как бы разнообразно данный ритм любой культуры. Она сначала предстает в виде простого, энергетически мощного какого-то духовного образования, превращается в цветущую сложность и затем вступает в стадию неорганического смешения и вторичного упрощения. Несложная модель, но она действительно работает, так же как шпенглеровские схемы, объясняет логику разных этапов культуры. Так же как и Соловьев, оппоненты по сути дела они были, но оба к национализму относились не то что отрицательно, но как бы с некоторым презрением и брезгливостью, считали, что это плебейский способ объяснения истории и культуры. Они предпочитали аристократический интеллектуализм, несомненно. Но тем не менее Леонтьев считал, что все-таки русская культура может действительно осуществить самобытный вариант развития, если восстановит православные святыни свои и освободится от излишнего, может быть, слишком близкого контакта с государством. Государство Леонтьев воспевал, но тоже как силу такую, эстетически конструктивную, это не совсем та модель, которая была в России. Конечно, нужно упомянуть еще одного очень важного мыслителя рядом с Соловьевым и Леонтьевым, это Николай Данилевский, который в начале 70-х издает книгу «Россия и Европа», где показывает, что Россия – это совсем не Европа, что по сути дела культуры – это замкнутые органические сообщества, которые развиваются как определенный биоценоз, а он был биологом и занимался профессионально рыбоводством, Данилевский, и вот этот биологизм он переносит на культуры. Радикальный, как и будущий Шпенглер, говорит, что накопленный биоценоз не передает другим культурам, а главное, никаким образом нельзя найти общие ценности для разных таких культур. Славянский мир он считал единым, замкнутым и связанным со своими биологическими ритмами и законами, а европейский – не только другим, но и даже разрушительно-вредным для славянского мира. Надо сказать, что этот ход мысли, хотя его отторгали многие русские мыслители, оказался парадигмой, которую и по сей день выбросить нельзя, она живет. В это же время в 70-е создает свои произведения весьма необычный, эксцентричный мыслитель Николай Федоров, который рассматривает культуру как историю забвения отеческого начала и историю воскрешения его. Вот эта мифологема, необычная, фантастическая, но тем не менее вошедшая в арсенал русской мысли. Федоров – мыслитель XIX века, позитивный, ориентированный на науку, и он уверен был, что синтез, весь позитивный синтез наук должен выполнить одну задачу: буквально, физически, телесно воскресить всех умерших отцов, как он выражался. Но как бы там ни было, вот его мысль в энциклопедию мысли русской вошла навсегда. Розанов Василий Васильевич тоже должен быть упомянут. Это мыслитель также крайне эксцентричных форм выражения, по сути дела это такой интеллектуальный импрессионизм, который системно избегает любой определенной точки зрения задолго до французских постструктуралистов. Розанов также считает, что любой жестко построенный стиль мысли и ее выражения – это ловушка для жизни. Жизнь всегда выражает себя вот здесь и сейчас выраженными импульсами, и именно этим она интересна. Считая себя последователем Достоевского, Розанов тем не менее избегал вот таких больших идейных построений, глубины человеческой души он считал тем материалом, который не нуждается в мифе, который над ним надстраивался, он нуждается только в выражении, квантованном своего рода выражении, поэтому его главное произведение называется «Опавшие листья». Это по сути дела оторванные, исписанные, отброшенные листочки, которые своего рода дневником интеллектуальным являются. Тем не менее Розанов создает там картину культуры и даже не одной, а многих. Он проникновенные страницы написал о древнеегипетской культуре. За вот таким импрессионизмом скрывается доведенная до пределов философия жизни с ее все-таки глобализующими концептами, с представлением о том, что любая форматура культурная является выражением неоформленной стихии, но сказать, что Розанов, скажем, предполагал нам отказаться от рационализма, демонтировать ее нельзя, он ценил рациональные формы культуры как то зеркало, только в котором, собственно, и может отразиться вот этот самый ценный, бесформенный, невидимый. Можно сказать, что это особая такая русская версия философии жизни XIX века. [ЗВУК] [ЗВУК] [ЗВУК]