[ЗАСТАВКА] [ЗАСТАВКА] [ЗАСТАВКА] Мы продолжаем наш курс и сегодня завершаем тему классической политэкономии и марксизма. Наша сегодняшняя лекция несколько иначе будет построена, чем предыдущая, она охватит более широкий круг, более развернутый по времени и более широкий круг проблем. Но объединяющей темой этой лекции будут деньги и кризисы. Мы поговорим о том, как зарождались идеи макроэкономики до того, как было придумано это слово. До сих пор, говоря о классической политэкономии, мы очень мало говорили о деньгах, и это было неслучайно, хотя в самом начале было сказано о том, что тема денег в какой-то мере была ключевой на первом этапе формирования экономической мысли и до меркантилизма, и в период меркантилизма. Для меркантилистов деньги были тождественны богатству. Мы помним, что в начале XVIII века Джон Ло стремился построить такую систему, которая бы с помощью денег могла оздоровить экономику. Мы также помним, что система Джона Ло потерпела крах. И вот этот крах, произведший очень большое впечатление на тогдашнюю публику, был одним из факторов, который заставил экономистов пересмотреть свое отношение к деньгам и переключить свое внимание на то, что мы называем реальной экономикой. И классическая политэкономия в основном сосредоточилась именно на этом круге вопросов. Но это не значит, что она вовсе забыла про деньги. В рамках классической политэкономии возникают идеи, которые впоследствии оказались важны для того, что мы сегодня называем макроэкономикой. Одной из первых таких идей, очень простой, но очень важной, было наблюдение, которые мы видим у французского автора начала XVIII века Пэра Буагильбера, который писал о том, что расходы одних являются одновременно доходами других. Само по себе — очень простое наблюдение, понятно, что всякая покупка есть переход денег из одних рук в другие и, значит, расход одних становится доходом других. Но для Буагильбера это было нечто большее. И он с помощью этого нехитрого рассуждения пришел к выводу, что для того чтобы оценить доход общества, можно посмотреть, каковы суммарные расходы в этом обществе. А это было сделать несколько легче в то время, когда практически отсутствовали какая-то статистика и данные об экономических процессах. Вторая мысль, которую мы находим у Буагильбера (ну, она не была такой уж новой и была характерна и для меркантилистской литературы), это то, что придерживание денег есть потеря для общества. Если кто-то получил доход и его не тратит, то, следовательно, он не предъявляет спрос на продукцию других, и это нежелательно для экономической действительности. Но вот за этой мыслью, в сущности, меркантилистской, в контексте, которая уже была у Буагильбера, появилось понимание того, что деньги важны не сами по себе. Они важны в меру того, что на них можно купить. И, стало быть, деньги стали рассматриваться как такой посредник к осуществлению своих прав на богатство, а не само богатство. Продолжение этой мысли мы видим у Адама Смита, где мы читаем очень любопытное наблюдение. Смит писал: «Человек должен быть лишен всякого здравого смысла, если в стране, где существует достаточно устойчивый порядок, он не употребляет весь имеющийся в его распоряжении запас...» для потребления или в расчете на будущую прибыль. Здесь несколько моментов заслуживают внимания. Ну, во-первых, замечательная оговорка про страну, «...где существует достаточно устойчивый порядок». Ну, можно понять, что если порядка нет, то иметь запас не так уж и неразумно. Но все-таки, если отвлечься от этого соображения, то главная мысль заключается в том, что рациональный человек не будет держать деньги под подушкой, в кармане или где-то еще. Он будет их тратить либо на потребление, либо на будущую прибыль, то есть, говоря современным языком, на инвестиции, а это уже очень важный вывод, вывод, который потом в экономической науке стал называться выводом о тождестве или равенстве сбережений и инвестиций. То есть деньги на руках это мимолетное состояние, и они постоянно переходят из рук в руки, и, соответственно, то, что за ними стоит, вот это богатство, которое переходит из рук в руки, тоже оно и есть главное и его источники есть главная тема политической экономии. Эта мысль, собственно, обоснование этой мысли о том, что деньги скорее вторичны, а не первичны, наиболее ярко было развито английским, точнее, шотландским, мы уже говорили о нем, шотландским философом и экономистом, Дэвидом Юмом. В его небольших очерках середины XVIII века мы находим полемику как раз с меркантилистскими авторами. И в этой полемике Юм очень просто доказывает бессмысленность, тщетность политики меркантилизма. Меркантилисты хотели, чтобы в стране было как можно больше денег, и он, собрав те в общем-то сведения и то понимание экономических процессов, которое к тому времени уже было фактически, показал, что это бессмысленная задача. Вот, можно прорисовать такую логическую схему, которую, собственно, мы и находим у Юма. Хорошо, есть в страну приток денег. Что будет? А будет рост цен, если увеличение денежной массы происходит, значит, идет рост цен. Если идет рост цен, то это делает товары данной страны менее конкурентоспособными на внешнем рынке, следовательно, происходит сдерживание экспорта. А если экспорт падает, то деньги начинают утекать из страны. Иначе говоря, вы хотели, чтобы они приходили в страну, а они начинают утекать. Но и здесь беды большой нет, согласно Юму. Потому что отток денег приведет к снижению уровня цен в стране, к повышению конкурентоспособности и к оживлению экспорта. И так далее, по тому же сценарию. То есть есть механизм саморегулирования денежных и товарных потоков, и в этой ситуации количество денег приспосабливается к тому, чтобы обслуживать этот оборот, но излишние деньги — они ничего не дают. Это был убедительный набор аргументов, и он был воспринят современниками и последователями, как мы говорили уже про Адама Смита, прежде всего, через Адама Смита и дальше. И эта идея о том, что деньги скорее вторичны, она закрепилась в классической политэкономии. У Юма даже было такое жесткое заявление: «Абсолютное количество драгоценных металлов не играет никакой роли». Для меркантилистского уха это, конечно, звучало дико. Но, повторяю, это было фактически принято классической политэкономией, и внимание к деньгам было несколько ослабленным. Но у Юма есть и еще одна мысль, вот такого рода отношение к деньгам теперь мы называем нейтральностью денег, то есть деньги не то, чтобы совсем не влияют на экономические процессы, но они влияют только на номинальные величины, меняется уровень цен. Они не влияют на то, что называется реальной экономикой, то есть на объемы производства и на распределение богатства в обществе, так, по крайней мере, мы трактуем сегодня тезис о нейтральных ценах. Но, повторяю, у Юма была небольшая оговорка, был такой абзац, в котором он записал: «В течение промежутка времени между увеличением количества денег и повышением цен увеличение количества золота и серебра благоприятно для трудолюбия». Слово «трудолюбие» в английском тексте звучит как «industry», но его надо было переводить (это правильный перевод, «трудолюбие», не «промышленность», не «индустрия», не «отрасль», как это слово можно иначе переводить сегодня), но дело в том, что «трудолюбие» нужно понимать в широком смысле слова. Вообще, «активность», «предприимчивость», «готовность трудиться и действовать». И вот в этом широком смысле деньги, как выясняется, все-таки влияют на реальные процессы, способствуют трудолюбию. И вот с этой оговоркой Юма очень много связано в последующем развитии экономической науки. Все зависит от того, либо одни авторы игнорировали эту оговорку и ограничивались основной идеей Юма о нейтральности денег, либо все-таки развивали эту мысль и из нее пытались выстроить особую теорию. Вот от этого и зависит, как развивались денежные теории в последующий период. [ЗАСТАВКА] [ЗАСТАВКА] [ЗАСТАВКА] [ЗАСТАВКА]
